ЧАСТЬ 1. Жёлуди

По прошествии лет воспоминания из детства приобретают пластиковую статичность, будто день за днем были абсолютно одинаковы; деревянная миска с яблоками на столе, отглаженные простыни с голубыми цветами, безмолвные сонные игрушки ранним утром. Помню тесный двор с единственным деревом – распушившимся до девятого этажа дубом, в августе щедро осыпающим землю маленькими плоскими желудями, собравший больше желудей побеждал и получал один иммунитет на все игры в плюй-камни на следующую неделю.
Зима приходила всегда резко, и всегда – неожиданно. Холодный воздух, ближе к Неве совсем замораживающий изнутри, неаккуратные снежные барханы, кое-как разбросанные по тротуарам, грязноватые снеговики с морковчатыми носами и бумажные гирлянды из снежинок, гордо украшающие дома. Меня никогда не пугала зима, даже когда возраст штанов с начёсом и снежков остался позади – что-то было пронзительное, честное в этом пробирающемся под кожу ветре и улицах, окончательно теряющих все цвета, кроме чёрного и белого. И за зимой всегда, неизбежно приходила весна.
С каждым летом я замечала, как постепенно, по одному становится меньше наша компания, несмотря на все клятвы на косточках дружить всегда и компрометирующие истории, сохранённые на восьмерых (семерых, шестерых, вот уже трое). Уйдёт старое – придёт новое на его место, так ведь? Увы, такого «нового» не ждал никто.
Став чуть старше, я узнала, что есть какая-то разница между чистокровными, полукровными и маглорожденными волшебниками, и концепцию эту уложить в моей голове было сложно. Как окажется потом, скорее всего ровно потому, что уложить её правильно никто и не пытался. Мысль эта, о нелогичности сущности вещей и ловушке, в которую попали те, чья кровь оказалась вдруг неправильной, так и не нашла своего места в моем видении мира. Кроме того, тревожным колокольчиком в голове оставалось и насмешливое воспоминание о том, что моя собственная чистокровность держится исключительно на щедрости закона. Подними правительство ценз чистокровности на пару поколений выше, и я тоже подпаду под «щадящие» меры для волшебно отсталых.

ЧАСТЬ 2. Отец

Навсегда отпечатался в памяти яркий плакат, нарисованный будто бы ребёнком. Он висел слева от шкафчиков в кружке по полётам на метлах, над изображением полного усатого мужчины надпись гласила: «супергерои существуют, обычно их зовут «папа»». Для кого-то это могла быть просто картинка, но я-то и без нее всегда знала, что мой папа особенный. Не так, как у всех, а действительно – особенный.
Худощавый, нескладный, всегда в идеально выглаженной одежде и чистых туфлях. Дурацкие прямоугольные очки в тонкой оправе совершенно ему не шли, но на все мамины попытки купить новые он просто отшучивался и тут же менял тему. Его жизнь подчинялась строгому режиму, так, будто бы не существовало его вне этих строгих часовых рамок, маятником выверяющих дни. Подъем в 6:00, завтрак – варёные яйца, бутерброды, сладкий чай с молоком, газета. Закрепив на запястье чёрный кожаный ремешок часов, он уходил на работу, и я знала, что в следующий раз мы встретимся ровно в 16:45. Ужин, партия в шахматы, книга, тихая болтовня.
Но в один день он не пришёл в 16:45, как обычно. А потом и на следующий, и на следующий тоже. Задержан за подозрение в государственной измене. В тот раз нам повезло – всего месяц спустя папу оправдали, то ли чудом, то ли благодаря тому, что все более-менее влиятельнее и значимые сотрудники министерства были его ровесниками, а значит, и одноклассниками. Мне, маленькой, ничего не рассказывали, ограничившись слабенькими объяснениями про сложности на работе и «главное что все хорошо», но я рано научилась закрывать глаза на диване, делая вид, что сплю, и зная, что негромкий разговор постепенно перейдёт в более интересное русло.

ЧАСТЬ 3. Школа

Меня никто не заставлял, но дома всегда было принято учиться. И сейчас, вспоминая родителей, я вижу их рассеянными, полностью погруженными в пухлую книжку или научно-популярный журнал по подписке. В отличие от одноклассников из магловских семей, я не приходила в восторг от одного только вида магии, да и о Колдовстворце уже знала, сколько себя помнила. Но одного дело – слышать, смотреть, ждать письма, точно зная, что оно придёт; и совершенно другое – взять в руки свою первую палочку и ощутить всполох магии, не тот, что разметал стопку лежавших на прилавке бумаг – тот, что откликнулся внутри, совсем новым чувством, ни на что не похожим.
Откровенно говоря, я всегда была немного тепличным цветком, скрыть это было невозможно. Несмотря на всю романтику ликвидации заклятий, и самих студентов, на которых я смотрела чуть ли не с восхищённо приоткрытым ртом, к третьему курсу было совершенно очевидно, что это не для меня. От одной мысли о некромантии или о том, чтобы дотронуться до древнего проклятого предмета, рот мой складывался в совершенно характерное и немного стыдное «фу». Высокие материи и магосоциология привлекали меня несколько меньше, но совершенно очевидной была склонность к их постижению.
«Магия – основа существования каждого из нас, познав человека, вы познаете магию», – с пиететом заявил на первом же уроке Александр Терентьевич Торопыжко, весьма знаменитый в узких кругах специалист по магосоциологии. Пожалуй, из всех сидящих в классе кислую мину тайно не состроил только сидящий на первой парте Леша, чья туповатость и работоспособность делали его всеядным в области наук. Однако, пусть и пафосно, Александр Терентьевич был совершенно прав, в нашей специальности не было ничего особенного, так уж сильно отличного от тех же ликвидаторов, трансфигурантов и даже ясновидящих. Тебе давалось пять лет просто на то, чтобы понять, как работает магия, а дальше все шло как по маслу, успевай только определения учить. К пятому курсу у меня стало настолько много времени, что я даже записалась на дополнительные занятия по легилименции и окклюменции, и исправно посещала их все три года, делая вполне приличные успехи, а заметив эту мою склонность, родители нашли для меня преподавателя, который готов был трижды в неделю заниматься со мной каждое лето.

ЧАСТЬ 4. Коровьев

Совершенно официальное и практическое знакомство с преподавателем быстро, даже слишком быстро перешло в соревнование. Он задавал все более сложные задачи, и мне, впервые в жизни ощутив недостаток знаний, – или таланта? – приходилось в соревновательном азарте раз за разом находить способ доказать ему, что мне все по силам. Ну и, что уж, попутно самоутвердиться – на похвалы он щедр не был. Аккуратная и операционно точная работа, на которую Коровьев – судя по виду, бывший не сильно старше меня, но я не спросила – способен был с человеческим разумом и воспоминаниями, одновременно пугала и восхищала. Градус восхищения был вполне достаточен для того, чтобы ненароком в него влюбиться, а испуга – ровно хватало для того, чтобы этого все же не сделать. Иногда он даже казался мне немного нечеловеческим, как будто ожившая колдография из передовицы или призрак, обзавёдшийся плотью.
Прошло немало времени, прежде чем я узнала, что на передовице он все же появится, но новость не будет содержать в себе ни одного из тех слов, которыми, как я думала, его щедро осыплют – «талантливый», «неповторимый», «сорок лучших легилиментов до сорока» и прочих. Вместо этого я раз за разом перечитывала заметку, расплывающуюся в глаза из-за дрожащих рук, повествующий о пожизненном заключении и количестве жертв. Жертв. Мысленно я представляла себе всех этих волшебников в одной комнате, и их было слишком много, чтобы поверить, что ни один из них больше никогда не увидит снов.

ЧАСТЬ 5. Ваня, Сопротивление, Памятный день

К концу школы я все еще не прослыла ни оторвой, ни лучшей волшебницей столетия, и даже моим родителям из школы ни разу не отправили гневного письма. С точки зрения «становления характера», бунтарства и прочих подростковых ценностей это был полный позор. Я закончила с отличными оценками, не приложив к этому больше усилий, чем мне бы хотелось, и практически перетекла из школы в Министерство, в отличие от многих умудрившись найти должность, полностью подходящую к моей специальности.
Однако не успело пройти и трёх месяцев, как оказалось, что Коровьев, исчезнув из моей жизни, оставил за собой серебристо-белый шлейф. Коллекция похищенных воспоминаний и снов, отпечатки жизней, которых больше нет. Я никогда не предпочитала драгоценности в подарок, но этот был слишком личным. Все проверки отряда ликвидации проклятий и ДОМПа, о которых мне почему-то сообщали, будто бы я имела ко всему этому какое-то отношение, привели к одному результату: коллекция воспоминаний уликой не является и опасности не представляет. Вместо того, чтобы спросить что-то, протестовать или попросить о визите, я молча кивала, как игрушка-неваляшка, пытаясь найти в пустой голове хотя бы одну мысль.
Зная своего бывшего учителя, я даже не сомневалась – каждое воспоминание было отдано добровольно. Или, правильнее сказать, без сопротивления. Первой мыслью было избавиться от нее навсегда, но я так и не смогла определить, что соответствует этическому кодексу меньше – сделать это или все же не сделать. Первое, кроме того, обратной силы не имело, что и сыграло решающую роль.
К тому времени я уже жила в Москве почти полгода, и работа моя оказалась собачьей чушью. Она не позволяла не только изменить мир, оставить свой след, расти и развиваться, но даже остановить ряд редких, но регулярных писем родителям, начинавшихся со скромного «как ваши дела?» и заканчивавшихся просьбой выслать некоторое количество денег. Ни в одном из них я не писала, что задерживаю оплату за съемную квартиру или что на присланные в прошлый раз с целью «купи себе что-нибудь красивое» жила целый месяц, но, увы, нередко так и было. Мне точно пора была искать что-то другое, но как-то не приходилось ни к настроению, ни к ситуации, и даже подумать об этом часто требовало слишком много сил.
Впервые после полузабытых событий из детства я услышала о Сопротивлении в 18 лет – от юноши из категории «родители бы не одобрили», который заставлял меня смеяться даже тогда, когда это было практически невозможно. Казалось, я постепенно, кусочек за кусочком, как с плохо охлаждённого яйца, снимаю скорлупу с целого нового мира, который все это время был рядом. Было много разговоров с папой, и практически единогласные с Ваней попытки меня «уберечь» и охранить. В действительности, ничего подобного я и представить себе не могла, никакая война, никакая борьба мне, кажется, совершенно не подходила – но меня было уже не остановить.