» ADAM DONNITHORNE | 37 лет, человек, ассоциированный профессор факультета английского языка Оксфордского университета, специалист по британской литературе ХХ века; |
[indent] Неочевидное следствие из очевидной утраты: через пару месяцев после смерти Пэт Финч академическая карьера Адама неожиданно оказывается в тупике. На первый взгляд все так же замечательно, как всегда (то есть до ее смерти): еще несколько публикаций, еще одна монография, на этот раз о рассказах и новеллах Э.Ф. Бенсона, еще один уже распланированный учебный год — и ассоциированный профессор превратится в настоящего, как и было задумано.
На деле, впрочем, все не так уж просто. Наследство Пэт Финч (или правильнее сказать: наследие?) заставляет Адама поставить все на паузу и потратить изнуряюще жаркое лето на чтение всего, что Пэт Финч написала, но не захотела или не смогла опубликовать. Целую коробку потрепанных блокнотов в одинаковых темно-синих обложках доставил племянник Пэт. Точнее, младший сын ее кузена — самый близкий из оставшихся в живых родственников. По тону, которым племянник Пэт сообщил, что тетушка оставила Адаму блокнотики, стало ясно, что бороться с ним за это наследство никто не собирается: семейство непутевого кузена вполне устроил профессорско-писательский домик с разросшимся в последние годы до состояния запустения садом.
Пэт — точнее, конечно, Патрисия — Финч была не только блистательным литературоведом, но еще и писательницей широчайшего жанрового охвата. Настолько широкого, что кое-что пришлось публиковать под псевдонимами, а кое-что — не публиковать вовсе, чтобы не пошатнуть славу литературоведа тем, что не так-то просто усидеть на двух стульях и одинаково качественно делать вообще все, за что берешься. В блокнотиках (Пэт наверняка понравилось бы это слово), исписанных крючковатым и не очень разборчивым почерком буквально вдоль и поперек, было все, что мечтает обнаружить каждый исследователь творчества какого-нибудь писателя: черновики, идеи, зарисовки, страхи, провалы, наблюдения, даже кое-как нацарапанные рисунки.
Адам, к сожалению, не был исследователем Пэт Финч. Он был ее студентом, потом коллегой, младшим другом. Человеком, покупавшим продукты, когда она не могла выходить из дома, и звонившим ей каждый день в локдаун. Но главным образом — человеком, совершенно не подозревавшим, что после смерти Пэт, со свойственной ей бурлящей бесцеремонностью, захочет втянуть его в эту авантюру со своими романами и превратит в библиотекаря своей собственной библиотеки, а заодно, очевидно, в ее единственного постоянного читателя и исследователя.
В начале сентября Адам возвращается к работе, читает лекции, а не только блокнотики, пишет статьи не-про-Пэт-Финч и даже всерьез обсуждает с коллегами Бэнсона, но будто бы все равно только для того, чтобы в середине октября переговорить с деканом о необходимости увековечить память факультетской легенды, к концу года договориться о смене темы монографии, а потом добиться от друзей факультета финансирования его большого академического путешествия: сначала по Британии, по следам героев первых романов Пэт, а потом — в Америку, по следам неопубликованных заготовок к роману, оставшихся исключительно в ее голове и личных записях.
Ладно, Пэт, думает Адам, когда садится в самолет до Нового Орлеана, при, последний раз (кажется, он еще не до конца осознает, что стоит за словом «последний» на этот раз) я сделаю так, как ты хочешь. Пэт, конечно же, не узнает, что даже после смерти ей очень сложно сопротивляться, но Адаму, прочитавшему теперь как будто бы вообще все, что она написала, кажется, что если бы у нее была возможность об этом узнать, ей было бы очень приятно. Пэт любила менять русла чужих жизней. Вот только Адам никогда прежде не задумывался, что любовь эта проистекала не из ее приверженности образу профессора-демиурга, а из невозможности изменить русло собственной жизни, пролегавшее между тем, что она опубликовала и тем, что даже толком не смогла довести до конца.
Короткое путешествие в Луизиану удлиняется и превращается в роудмуви, а Адам из литературоведа и ученика постепенно становится детективом: когда в конце концов он оказывается на восточном побережье, в городе Шэдоуморн, он думает, что вряд ли чему-то в этом путешествии удивится. Ну разве что тому, что обложку его монографии (которую он, конечно же, уже придумал) утвердят сразу, без всяких правок и споров.
[indent] День был длинный, холодный и бестолковый. За окном магического поезда, который вез Перси Уизли через пол Европы, от французского Кале до румынского Тыргу-Муреш, мелькали одинаково хмурые осенние пейзажи, девчонка лет шести напротив без конца задавала своей усталой матери вопросы, а Перси все никак не мог поверить, что день, который начался так странно и комкано, в конце концов привел его сюда, в это скорбное замкнутое пространство.
Все началось с того, что рано утром его помощница потеряла необходимую для проверки претензию, составленную ассоциацией швейцарских магозоологов в связи с тем, что одного из них расщепил некорректно сработавший портал в Дувре.
Следом оказалось, что сектор контроля не подготовил для него служебный портключ в дуврское отделение портального управления, потому что все та же помощница не подала вовремя заявку, и теперь, мистер Уизли, нужно подождать, пока Чедвик закончит с портключами для аннуляторов, сами понимаете, расставляем приоритеты в период кадрового голода.
Затем в Дувре Перси задержала бесконечная местная бюрократия, цепенеющая перед лондонской проверкой, которую проводил (по слухам) будущий глава Отдела магического транспорта, и, в конце концов, подвел и сам магический транспорт — паром до Кале безнадежно запаздывал, потому что в Кале на этом самом пароме обнаружили торговцев дурманящими веществами и принялись по добрым традициям надзирающих и выявляющих органов составлять миллион протоколов.
В какой-то момент Перси даже решил, что готов воспользоваться всеми этими обстоятельствами в качестве объяснения и извинения за опоздание или даже отмену братского визита вежливости. «Задержала работа» из его уст звучало бы солидно даже в личном общении, что уж говорить о письме, которое Перси уже мысленно составил и записал на бумагу с министерским гербом, чтобы подчеркнуть важность задержавших его дел. Чарли ни в какую важность бы не поверил, но Перси давно усвоил, что бюрократические крючкотворства приятно, прямо как мамин рождественский свитер, греют совесть. К тому же, у него были доказательства собственной занятости.
Документальные свидетельства скомканного начала безупречно продуманного с логистической точки зрения путешествия покоились у Перси в чемодане поверх свитера (мама передала для Чарли), надежно упакованные в конверт и даже для важности запечатанные сургучной печатью с буквами DMT: отчет о проверке дуврскоского портального управления и служебный портключ с потемневшими после использования буквами ММ. Поверх этого важно-бежевого министерского конверта, правда, лежало то, что совесть Перси успокоить никак не могло — алый громовещатель от мамы, еще один привет Чарли, который уж точно можно было бы отправить с совой.
Строго говоря, единственное, для чего этот громовещатель вообще был нужен, Чарли никоим образом не касалось, потому что это было очередное напоминание самому Перси, что он (опять) променял семью на работу. Точнее, (опять) поставил их в один ряд, выстроив жизнь так, чтобы не просто отправиться в Дувр, оттуда — в Кале, а оттуда, на поезде, в Тыргу-Муреш, а сначала провести проверку: сделать действительно важное дело перед тем, как уважить родительскую блажь.
Дорогой, говорила мама, когда Перси забегал в Нору на обед, нельзя быть таким сычом, ты опять становишься одиноким. Перси в ответ кивал, снимал министерскую мантию, щелчком пальцев заставлял ее повиснуть в воздухе без единой складочки и залома, и садился за стол на кухне, за которым сначала ел бедноватые, но по возможности разнообразные ужины ребенком, потом рассеянно поминал погибшего брата, а потом — сидел, положив ладони на стол, привязанный к стулу и столешнице сыновними обязательствами, которые он сам себе придумал. Перси тридцать шесть. Он вот-вот станет главой Отдела магического транспорта. Он полон сил и амбиций. Впрочем, как всегда. И еще — он до краев наполнен определенностью.
Работа — дом — работа — Нора — дом — работа. С годами Перси приучил себя умеренно соответствовать родительским ожиданиям, запомнил дни рождения всех племянников и жен своих братьев, усвоил, кого можно спрашивать о работе, а кого — нельзя ни в коем случае, с кем можно обсудить очередного министра, а с кем о политике лучше помалкивать. Перси научился приносить маме правильный букет цветов и книжку с прилавка с бестселлерами из «Флориш и Блоттс», а папе — правильную историю от аннуляторов или какую-то маггловскую безделицу с барахолки.
Но как раз в тот момент, когда Перси окончательно уверился в мысли, что быть частью семейства Уизли не так уж сложно, как ему раньше казалось, все в очередной раз поменялось.
— Мам, а это уже Румыния? — спросила девчушка напротив, неохотно на миг отлипнув от стекла. Ее мать подняла глаза от книги, и Перси невольно проследил за направлением ее взгляда.
— Еще нет, — спокойно сказала она и вернулась к чтению. Девочка выдохнула разочарованно, а Перси — облегченно. Если еще не Румыния, значит, у него есть время, чтобы как-то привыкнуть к мысли, что Уизли на белом свете поубавилось.
Папа умер, а у него все никак не находилось времени, чтобы как следует об этом подумать.Перси разве что успел решить, что Уизли, милостью судьбы, с девяносто восьмого успели отвыкнуть от похорон и прощаний, но очень скоро — когда мама заплакала непривычными, истеричными слезами — он подумал, что отвыкли они напрасно, и, может быть, не стоит тем, кто остался, успокаиваться сейчас. Старики часто идут друг за другом, заметил его начальник, когда Перси вернулся из отгула по семейным обстоятельствам. И что теперь, хотел спросить Перси, но не стал, потому что спрашивать об этом Дугласа было как-то глупо, спрашивать нужно было кого-то другого, родного.
Но спрашивать было будто бы некого.
— Мам, ну это-то Румыния? — снова поинтересовалась девочка. Мать на этот раз оторвалась от книги не сразу, и Перси ободряюще улыбнулся нетерпеливой малышке. За окном мелькнули дома в обрамлении угрюмых деревьев, Перси решил, что Чарли бы здесь понравилось, и немедленно понял, что вот это действительно Румыния. Он почти на месте, так далеко от Лондона и работы, как не оказывался уже очень давно, но дышать легче так и не стало, и, когда Перси шагнул на станцию центрального магического вокзала Тыргу-Муреш, дорожная министерская мантия сжимала его так же туго, как когда он делал каждое утро первый шаг в министерский атриум.
